Все разделы
| Состояние | Как новое |
| NM/Ex фото | |
| Серия | С60 27089 007 |
| Студия | ЛЗГ |
Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих...
По четвергам старик приходит...
Как буду в этой же карете...
Люби лишь то, что редкостно и мнимо...
Какое сделал я дурное дело...
К России
Расстрел
Благодарю тебя, Отчизна!..
Прощай же книга...
Александр Градский (вокал, ф-но, гитара, челеста, синтезаторы, скрипка, колокола, ксилофон, ударные)
Сергей Зенько (флейта, саксофоны)
Владимир Васильков (ударные)
Запись 1984 г.
В записи принимали участие Илья Бенсман, Ирина и Елена Базыкины
***
Ах, угонят их в степь, Арлекинов моих,
в буераки, к чужим атаманам!
Геометрию их, Венецию их
назовут шутовством и обманом.
Только ты, только ты все дивилась вослед
черным, синим, оранжевым ромбам.
"N" писатель недюжинный, сноб и атлет,
наделенный огромным апломбом..."
***
По четвергам старик приходит,
учтивый, от часовщика,
и в доме все часы заводит
неторопливая рука.
Он на свои украдкой взглянет
и переставит у стенных.
На стуле стоя, ждать он станет,
чтоб вышел полностью из них
весь полдень. И благополучно
окончив свой приятный труд,
на место ставит стул беззвучно,
и чуть ворча часы идут.
***
Как буду в этой же карете
чрез полчаса опять сидеть?
Как буду на снежинки эти
и ветви черные глядеть?
Как тумбу эту в шапке ватной
глазами провожу опять!
Как буду на пути обратном
мой путь туда припоминать!
(Нащупывая поминутно
с брезгливой нежностью платок,
в который бережно закутан
как будто костяной брелок)
Влезть на помост, облитый блеском,
упасть с размаху животом
на санки плоские -- и с треском
по голубому... А потом, --
когда меняется картина.
и в детской сумрачно горит
рождественская скарлллтина
или пастельный дифтерит, --
съезжать по блещущему ломко,
преувеличенному льду
в полутропическом каком-то,
полутаврическом саду ...
***
Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо;
как родине, будь вымыслу верна.
Каи звать тебя!
Ты полу-Миемозина,
полумерцанье в имени твоем, --
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать адвоем.
Наш час настал.
Собаки и калеки олни не спят.
Ночь летняя легка.
Автомобиль, проехавший,
навеки последнего увез ростовщика.
Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот кривая топь Багдада,
а та звезда над Пулковым висит.
За пустырем как персик небо тает,
Вода в огнях. Венеция сквозит.
А улица кончается в Китае.
А та звезда над Волгою висит.
Но вот скамья под липой освещенной...
ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор сей жиэнью изумленный
и бледное сияние волос.
Есть у меня сравненье но примете,
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы.
Ночные наши бедные владенья --
забор, фонарь, асфальтовую гладь --
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть!
Не облака -- а горные отроги.
Костер в лесу, -- не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна.
О, поклянись, что веришь а небылицу,
Что будешь только вымыслу верна.
Что не запрешь души своей в темницу.
Не скажешь, руку протянув: стена...
***
Какое сделал я дурное дело,
и я ли развратитель и злодей,
я, заставляющий мечтать мир целый
о бедной девочке моей.
О, знаю я, меня боятся люди
и жгут таких, как я, за волшебство,
и, как от яда в полом изумруде,
мрут от искусства моего.
Но как забавно, что в конце абзаца,
корректору и веку вопреки,
тень русской ветки будет колебаться
на мраморе моей руки.
К России
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри не меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд,
поздно, поздно, никто не ответит,
и душа никому не простит.
Расстрел
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать;
и вот ведут меня и оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, --
вот-вот сейчас пальнет в меня, --
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
***
Благодарю тебе, отчизна!
за злую даль благодарю.
Тобою полн, тобой не признан,
я сам с собою говорю.
И в разговоре каждой ночи
сама душа не разберет.
Мое-ль безумие бормочет.
Твоя ли музыка растет...
***
Прощай-же, книга! Для видений
-- отсрочки смертной тоже нет.
С колен поднимется Евгений, --
но удаляется поят.
И все-же слух не может сразу
расстаться с музыкой, рассказу
дать замереть... судьба сама еще звенит, --
и для ума внимательного нет границы --
там, где поставил точку я:
продленный призрак бытия
синеет за чертой страницы,
как завтрашние облака, --
и не кончается строка.
|
|
Похожие лоты
